«Никакие законы, никакие условности не убедят нас, что наши поступки преступны и ненормальны»

Нельзя получить полное представление о масштабах и механизмах репрессий в СССР, пока не будет открыт доступ к многочисленным документам, которые до сих пор хранятся в архивах ФСБ, разбросанных по всей стране. В 2014 году Межведомственная комиссия по защите гостайны продлила еще на 30 лет режим секретности для источников, относящихся к работе советских органов безопасности. И все же, хотя в картине советских репрессий и оценке масштабов их жертв полно белых пятен, историкам есть что сказать на эту тему.

В 1934-м во всех советских уголовных кодексах появилась статья «мужеложство», которая просуществовала до 1993 года. В отличие от осужденных по знаменитой «политической» 58-й статье, те, кто был осужден по 121-й статье УК РСФСР, так и не были признаны жертвами политических репрессий в постсоветской России – ни обществом, ни государством. Мы до сих пор почти не знаем, как жили в СССР гомосексуальные люди и каким притеснениям они подвергались. Рассекреченные в 1990-е годы данные советской статистики говорят о том, что ежегодно по этой статье осуждали от полутора тысяч до тысячи мужчин Страны Советов. Тех, кто из-за нее подвергся шантажу и был вынужден сотрудничать с «органами», подсчитать еще сложнее.

О гомосексуальных женщинах информации еще меньше. Уголовная статья в их отношении не применялась, репрессии шли по линии патологизации. Медицинская документация по этому вопросу либо уничтожена, либо секретна. Эта стена молчания сыграла на руку властям современной России в создании риторики «традиционных семейных ценностей» и принятии закона «о пропаганде гомосексуализма». Среди ныне живущих, прошедших лагерное или больничное заключение во времена СССР, нет никого, кто готов заявить об этом от первого лица – что неудивительно.

Есть редкие исключения: к примеру, книга мемуаров Льва Клейна «Перевернутый мир», изданная под псевдонимом Вадим Самойлов (его знаменитый советский и российский историк и археолог использовал для своей публицистики). В ней Клейн рассказывает, как в конце 1970-х номенклатурная война в Ленинградском университете закончилась для него осуждением по 121-й уголовной статье, потерей научных степеней и уничтожением репутации. Случай Клейна – пример того, как запросто статья «мужеложство» использовалась для устранения оппонента. Ученый подробно описал тюремный мир и положение геев в нем. Надежды на то, что человек с таким статусом сможет освободиться из лагеря живым, не инвалидом, не было почти никакой. Клейна уберег от насилия статус «интеллигентного», поэтому увиденное он описывает как свидетель, а не участник событий.

Выходит, что «традиционность» сексуальности бесконечно возрождается в риторике советской и российской действительности благодаря стигматизации гомосексуальности, которая исключает саму возможность самоадвокации – ведь это подразумевает разговор от первого лица. Однако, так было не всегда.

На фоне репрессий, начавшиеся с приходом большевистской власти, и особенно масштабного террора 1930-х годов, остались незамеченными многие революционные социальные процессы, не попадающие в разряд узкополитических. Одно из таких явлений – гендерная эмансипация гомосексуальных людей по всей стране. Отмена статьи «мужеложство» в 1917-м, рост мобильности населения, снижение роли религии в жизни общества, распространение грамотности, ослабление патриархальных устоев семьи – все это меняло сознание людей. Левые идеи, популярные в обществе с конца XIX века, привели к пониманию базовой идеи справедливости в более осязаемом ключе — как того, что относится к жизни конкретного человека. Ослабление цензуры в результате революции 1905 года открыло широкую дорогу популярно-медицинской литературе из Европы – в ней гомосексуальный человек хотя и патологизировался, но описывался в терминах науки, а не религиозной морали. В знаменитой книге австрийского психиатра Крафт-Эббинга (1840—1902), неоднократно издававшейся на русском языке, большую долю составляли повествования от первого лица. Когда книга, в которой Крафт-Эббинг описывал случаи из медицинской практики, впервые вышла у него на родине, автору начали писать читатели, чтобы поделиться собственными ощущениями и опытом. Со временем работа Крафт-Эббинга, выдержавшая множество переизданий, эволюционировала в сборник рассказов людей с нетрадиционной ориентацией о самих себе. Распространение книги на русском языке стало одним из факторов, сделавших видимой эмансипацию гомосексуальных людей и в российских источниках: они тоже начали писать письма.

Одна из таких подборок хранится в архивном фонде Владимира Бехтерева (1857—1927) и была опубликована историком Ириной Ролдугиной. Психиатр, невролог, физиолог, основатель Психоневрологического института, Бехтерев работал с геями еще в царское время, пытаясь лечить их методом гипноза. В годы советской власти его востребованность только возросла, он много путешествовал с лекциями по крупным российским городам. Сохранились письма, которые люди писали знаменитому врачу со всей страны. Бехтерев сам вел переписку, и, судя по количеству и тону адресованных ему писем, пользовался у публики доверием и уважением. Помимо обычных обращений с просьбами о лечении, в фонде содержится ряд совершенно иных посланий — в них люди, ощущавшие однополое влечение, не просили об исцелении, а вступали с экспертом в диалог, отчасти похожий на переписку Крафт-Эббинга с его читателями. Чтобы понять их цели, необходимо представлять себе, кем они были.

Нужно отметить, что все отправители писем были малообразованными выходцами из нижних слоев общества и принадлежали к поколению людей, родившихся в конце XIX века – то есть их взросление пришлось на период распространения левой риторики, а также новых возможностей, которые дала смена власти в 1917 году.

К примеру, бывшая крестьянка, а в середине 1920-х студентка екатеринославского Института народного образования Татьяна Мирошникова писала Бехтереву: «Что же касается женщин, то любила и люблю, как не может любить всякий мужчина. Я служила в Красной армии, ухаживала за барышнями так, как подобает мужчине. Увлечения такие были, да и сейчас есть, что за измену были покушения — из-за ревности — на самоубийство, за что пришлось сидеть в тюрьме. Увлечения были такие, что я не имею слов для сравнения. Сейчас я студентка Днепропетровского рабочего факультета при И.Н.О. Живу три года в этой среде, имею подругу, с которой живу больше 2-х лет, и я ее так люблю, что она за дружбу сменила свою фамилию».

Письмо мужчины из Ростова, подписанное только инициалами Л.Г., начиналось с извинений: «Уважаемый лектор, прошу извинить меня как малограмотного человека за некоторые ошибки в словах и знаках, т. е. в точках и запятых. Мне 35 лет, я педераст <...> мужчина, по-вашему выражаясь это гомексалист». Нескладными фразами, с ошибками, эти незнакомые между собой люди откровенно и детально рассказывали о том, что всего двадцать лет назад считалось грехом, о котором если и можно говорить вслух, то лишь на исповеди. Подобные письма не оставляют сомнений в том, что наряду с масштабными социальными и политическими изменениями произошло еще одно революционное событие: эмансипация людей, воспринимавших нетрадиционную ориентацию как неотъемлемую часть своей личности в условиях новой, светской и рациональной России. Это явление буквально через десятилетие будет замечено властями и усечено принятием уголовной статьи за «мужеложство» и точечными репрессиями.

Среди писем, присланных профессору Бехтереву, особо выделяется одно, из Одессы. В отличие от остальных, оно отпечатано на пишущей машинке, а также значительно превосходит их по объему. Автор письма не назвал своего имени и подписался инициалами НП. Он изложил свою удивительную жизнь в форме правозащитного памфлета, попутно описав массу интимных подробностей. Бросается в глаза и хорошо поставленная речь, столь непохожая на неуклюжий, рубленый стиль других посланий. Как видно, НП (на страницах письма он указывает, что родился в многодетной крестьянской семье в Сибири) много работал над собой и глубоко осмысливал собственную жизнь. На составление письма он явно потратил много времени и вдумчиво разделил его на части, снабженные подзаголовками: «Достижения при совместной жизни», «Как на нас отразилась революция в половой жизни», «Опасны ли мы для общества».

Оригинал письма (публикуется впервые)

«Глубокоуважаемый Профессор.

Слушая Вашу лекцию, я нашел много в ней истинных черт жизни нашего общества, в особенности много точного было изложено в письме из Ростова, но я немного с Вами не согласен относительно Вашего взгляда на то, что половые влечения как будто зависят только от воспитания, конечно, частично это и возможно. Я Вам в противовес приведу несколько примеров моей жизни и из жизни также многих из единомышленников. Я родился в крестьянской семье в Сибири. Нас было три брата и две сестры. Как братья, так и сестра были нормальными людьми. И вот при равных условиях нашей жизни, не говорю воспитания, так как в крестьянстве воспитание отсутствует, из пятерых я с самого раннего детства имею совершенно другие чувства и стремления в половом отношении. С самого раннего детства у меня были все наклонности женские. Я любил убирать комнаты, шить, играл в куклы, любил одеваться в женские платья, делал женские прически. Впоследствии устраивал себе парики и одевался в женские наряды. Носил корсет и знакомство в детстве водил только с девочками, с мальчиками я не любил играть за их грубые поступки. Никогда я не дрался, не сквернословил, имел отвращение к курению и пьянству. Любил чисто ходить, чисто держал свое помещение, не выношу грязного белья, люблю цветы, одним словом у меня отсутствовали все “нормальные” для мужчины качества, как-то: неопрятность, пьянство, грубость и т. п. Я критически относился к поведению мужчин по отношению к женщинам, когда они с своей стороны допускали всевозможные пошлости, а от женщин требовали верности и честности, когда самый развратный мужчина требовал при женитьбе честной девушки. Это меня возмущало до глубины души. Я смотрел на развратника мужчину гораздо хуже, чем на последнюю проститутку, так как проститутку толкнула на этот путь нужда, а развратника мужчину, пользующегося этой проституткой, только его половые наслаждения. И вот, когда я стал подрастать, у меня появилась большая тяга к предметам своего пола».

НП рассказывает о том, как встретил своего партнера – на момент написания письма Бехтереву они жили вместе уже 17 лет. Имени его НП не называет.

«Конечно, для нас жизнь в провинциальных маленьких городах является невозможной, ввиду патриархальности в них жизни, и тесного единения всех живущих, а потому наилучше нам проживать в больших городах, где можно легче скрыть свои наклонности, так как в большом городе даже не знают соседи твоих поступков и знакомства. В 1907 году я был в театре и там познакомился с одним солдатиком, сидевшим около меня. Мы с ним завязали беседу, из которой выяснили, что взгляды наши на политические вопросы одинаковы, т. е. мы были левых направлений. С первого же раза между нами завязалась самая близкая дружба. Из театра он проводил меня до дома. Он остался у меня на ночь. С этого времени между нами завязались самые близкие отношения <...> Кроме политического сходства, у нас еще обнаружились много одинаковых черт в нашем характере. Он был бережлив, как и я, не курил и не пил, я тоже не курил и не пил, был скромен, что тоже нас сильно связывало, и не расточителен. Это все вместе взятое послужило большой связкой в нашей жизни. После полуторных лет нашей жизни мы зажили уже одним хозяйством. Исчезли между нами сомнения и недоверия. Денежные счеты тоже уже не существовали. Все, что мы, вернее сказать я, так как на военной службе он получал только восемь рублей в месяц, зарабатывал, было наше общее. В это время мы подписали брачные условия, полагая в то время, что это будет наиболее тесным звеном связи между нами. И вот уже 17 лет мы живем счастливой совместной жизнью без ссор и дрязг».

Объяснение стройности изложения и невероятной для крестьянского сына глубины анализа отчасти дает в письме сам автор. НП сообщает, что был неграмотен до 21 года, а скачок в интеллектуальном развитии совершил благодаря своему партнеру, который был увлечен науками.

«Мы встретились, особенно я, почти неграмотными, но мой друг был очень стремительный к науке. Он вставал по ночам и занимался. Своим стремлением он заражал и меня, и я начал тоже заниматься. В течение полуторных двух лет я изучил русскую историю, русский язык, математику до алгебры, историю литературы и начал изучать естественные науки. Начал выписывать местную газету и Петроградские “Биржевые ведомости”. Одним словом, я увлекся чтением и наукой. Конечно, наша жизнь послужила мне большим плюсом в моем развитии. До 21 года я был совершенно неграмотным парнем и через два года нашей совместной жизни я разбирался уже во многом. После окончания военной службы мы решили переселиться в Москву, дабы пополнить свои познания. Жизнь в Москве еще более способствовала моему развитию. Здесь было много воскресных школ и вечерних курсов. За четыре года жизни в Москве я окончил среднюю школу и решил продолжать учение».

Дальнейшие подробности еще более ошеломительны. Накануне Первой мировой войны пара отправляется в Германию с намерением продолжить образование. Подобные поездки за границу для людей невысокого происхождения в то время можно назвать исключительными. Еще более поражают впечатления от страны, которыми автор делится с Бехтеревым – они философичны и напоминают гражданскую публицистику.

«С первых же дней, т. е. 1-го августа нового стиля, нас арестовали по подозрению в шпионаже и продержали три года в одиночном заключении. Одиночное заключение не прошло для нас даром. Мы перечитали всю тюремную библиотеку, из которой почерпнули немало знаний. Весь быт германского народа произвел на нас сильное впечатление. Тут многое я нашел того, что было вложено в моей натуре. Тут я нашел чистоту и аккуратность. Тут я нашел трудолюбие и устройство жизни. Тут мне стало ясно, что можно постичь, если учесть каждую минуту, т. е. не бездельничать. Путешествуя по Эльбе, меня поражало то устройство, которое царило везде. Здесь не было ни одной пяди земли необработанной. И это все постигнуто руками человека. Тут я увидел всю границу между нашей родиной и Германией. Меня возмущало то, что все наши прежние правители, бывавшие здесь и большинство из них принадлежавшие к этой нации, не обращали никакого внимания на свою страну. Половая жизнь в это время у нас совершенно замерла на почве сильного недоедания. В конце 1918 года нас отправили в Петроград. По прибытию в Россию я вступил в ряды Красной Армии».

НП в своем письме уделил много внимания понятию «общественной морали» и положению, в которое попадает женщина, вышедшая замуж за гея. В целом риторика НП исключительна не только для человека его происхождения, но и для человека любого статуса этого исторического периода. «Ведь никому не становится секретом, что без уговору такие вещи не делаются даже с женщинами и в этом случае можно безошибочно сказать, что при желании каждому из нас можно пришить статью наказуемости, так же можно пришить статью каждому мужчине за изнасилование, так как ни одна женщина не расставляет ноги перед мужчиной, а ему приходится прибегать к “мнимому” насилию». Здесь автор высказывает идею, которая спустя почти полвека, в 1960-е годы, в Соединенных Штатах, станет одним из главных тезисов феминистской критики радикального крыла, заявлявшей, что патриархат и власть мужчин по умолчанию, даже в отсутствие прямого физического насилия, являются репрессивными. Сегодня бы НП назвали феминистом – и, кажется, вполне заслуженно.

Один из самых драматических моментов письма НП – его рассказ о его супружеской жизни с женщиной. Эта история звучит современно даже спустя почти сто лет.

«Меня женили, именно женили, когда я был 19 лет. Я тогда полагал, что неженатому век не прожить. И что же из этого вышло. Моя жена меня любила. Я полагал, что привыкну к ней. Правда, я вступил с ней в половую связь, но это делалось с моей стороны без нужного для этого жара и как-то по казенному. Желая ее не оскорбить, я старался дать ей хотя бы немного того, что она желала, но это была отвратительная и невыносимая подделка. Впоследствии мне вся эта игра стала противной и гадкой. Жена тоже стала замечать такое отношение. Начались вздохи и укоры. Я всеми силами старался убедить ее в том, что я, мол, имею такую натуру, с чем она должна смириться. Я не ставил ей преград в том, чтобы она ходила гулять с молодыми людьми, и даже в душе был рад, чтобы она изменила мне, и этим самым, может быть, я мог бы избавиться от нее. В конце концов, лицемерить мне стало невмоготу. Я бы желал иметь ее как друга, но только не как жену, но этого не было возможно. Она не могла понять меня, да и трудно было ей меня понять. Я сознавал, что она была права. Но кто же был виновником... Конечно, те условия, которые породили этот брак. Вот тут-то я и понял, какое было сделано преступление. Здесь было загублено две жизни, в особенности жизнь женщины. Куда она теперь могла идти. Она очутилась на распутье. Ведь в царское время не так-то легко было получить развод, а женщина без мужа, что же тогда означала...»

В письме изложено много подробностей и на другие темы: о жизни гей-сообщества в городах, к примеру, в Одессе, где сам НП проживал на момент отправки письма; о преследовании геев, несмотря на отмену статьи «мужеложство» - для этого использовалась статья «совращение малолетних»; о шантаже по отношению к ним, которым промышляют бандитские шайки; о природе сексуальности и об интимных связях с теми, кого автор называет «нормальными». Но все же главная целью письма НП -  правозащитная. Он рассказал влиятельному врачу о произволе и несправедливости, которые геи испытывали на себе в советской России, возможно, надеясь на то, что Бехтерев поднимет это вопрос на своих выступлениях и лекциях.

«Где же достижение той культуры, которой мы так чванимся. Такое отношение к нам власти, власти, законы которой должны быть построены на науке и логике, совершенно не справедливы, власти, за существование которой большинство из нас боролись с первого времени ее существования, и теперь, когда началась мирная жизнь, оказалось, что мы не имеем права на такое же существование, как другие. Что же нам делать? Неужели такое отношение будет продолжаться бесконечно, неужели здравый смысл не победит отжившие средневековые предрассудки?»

Слова, которыми НП заканчивает письмо, могли бы принадлежать знаменитому американскому ЛГБТ-активисту Харви Милку, который в 1960-е годы боролся за права геев, выступал против погромов гей-баров и полицейских рейдов и добивался декриминализации гомосексуальности. «Насильно мы никого в свою жизнь не вовлекаем, а если вступаем, то по обоюдному с обеих сторон соглашению и это тоже для нас является нормальным, и никакие законы, никакие условности не убедят нас, что наши поступки преступны и ненормальны. Законы пишут люди и они же их изменяют, и мы уверены, что настанет время, когда за нами признают право, то есть гражданское право на наше свободное сожительство», — писал НП.

Риторика письма и мысли автора, а также невероятные подробности его биографии наводили на мысль, что этот текст – если не подделка, то, по крайней мере, стилизация. В пользу этой версии говорило и использование пишущей машинки. Стилизация означает, что документ создан в рассматриваемую эпоху, но изложенные в нем факты искажены или придуманы, а положение в обществе его автора не то, о котором упоминается в тексте. Тем более что проверить приведенные в письме НП факты и установить авторство не представлялось возможным. Такое письмо могло принадлежать перу намного более образованного человека, знавшего о Бехтереве и его интересе к теме гомосексуальности.

Через восемь лет после того, как предположительно было создано письмо НП (1925 год) 4-й секретно-политический отдел ОГПУ провел в Ленинграде секретные облавы на геев. Были арестованы сотни человек. Обвинения против них выдвигались по тем или иным пунктам 58-й (контрреволюционной) статьи УК. Спустя еще несколько месяцев зампред ОГПУ Генрих Ягода направил Сталину докладную, в которой сообщил о раскрытии «общества педерастов», а в 1934-м в Уголовном кодексе появилась новая статья 154-а (в 1960 году, с введением нового УК, она получила номер 121). Документы по этому делу, якобы контрреволюционной специфики, сохранились в архиве ФСБ. Картина многочисленных допросов всегда одна и та же. На первой встрече со следователем арестованный утверждает, что действительно является геем, но никогда не выступал против советской власти. Следом обычно подшита стенограмма второго допроса того же человека – спустя месяц после первого. Картина радикально меняется. Подследственный называет себя «педерастом», симпатизирующим фашизму и люто ненавидящим советскую власть, в особенности колхозы. На страницах второго допроса полно подробностей и имен.

С этими архивами историк Ирина Ролдугина знакомилась после того, как обнаружила письмо НП. Один из документов сразу привлек внимание: изложенные в нем факты показались ей смутно знакомыми, но с указанием дат и мест. «С 1910 по 1914 жил в Москве, работал на пишущей машинке и посещал вечерние курсы (общеобразовательные). С 1914 по 1918 годы находился в Германии, куда я поехал с целью получить работу, ознакомиться с немецким языком». «В Германии совместно со мной был гр. Минин Степан Антонович. В январе 1919 добровольно вступил в ряды Красной армии, работал в первой Украинской дивизии в качестве к-ца и сотрудника оперативного отдела при штабе бригады». «Минин Степан Антонович, с коим я живу 26 лет, с 1907 года». Под допросом были написаны имя и фамилия — Ника Поляков. НП.

Поляков родился в 1885 году в селе Иркутской области. Он и его партнер Степан, уехав из Одессы, в 1933 году проживали в Ленинграде по одному адресу — улица Рубинштейна, 15 («Толстовский дом»), квартира 561. Там они и были арестованы ОГПУ в сентябре 1933 года. Теперь не было никаких сомнений в том, что НП и Ника Поляков — одно и то же лицо. Развеялись и предположения, что письмо Бехтереву было стилизацией. Полякова и Минина судили Особым совещанием при Коллегии ОГПУ и дали по три года лагерей. Дальнейшая их судьба пока неизвестна. Согласно справке из дела, Минин освободился после срока на Соловках, но такого документа в отношении Полякова обнаружено не было. Возможно, он не перенес тяжелых условий заключения в Беломорско-Балтийском лагере, где отбывали наказание осужденные по этому групповому делу.

Письмо Ники Полякова — одно из наиболее ярких свидетельств квир-эмансипации раннего периода Страны Советов. Впоследствии память об этом явлении была уничтожена репрессиями и старательным замалчиванием темы однополой любви. В отличие от женской эмансипации, которой помогали различные институты, раннесоветские квиры воплощают собой абсолютно низовую гражданскую повестку. Они буквально невидимы на уровне нормативно-правовых источников и полностью отсутствуют в «большом нарративе» российской истории. Сегодня, через сто лет после революции, риторика этой социальной группы поразительно близка к современности — право быть собой до сих пор неочевидно. И все же голос гея из 1920-х, чьи аргументы актуальны, а пережитые притеснения знакомы, ставит точку в вопросе «возможен ли квир по-русски». Возможен. Осталось написать его историю.

^{Оригинал статьи здесь}